Роман ОТЕЧЕСТВО

В голове у Зорина нестерпимо шумело, голова кружилась от неприличного количества выпитого увеселительного напитка, поднесённого ему вчерашним днём, для испытания на профпригодность. Мысли пчелиным гулом роились, во всём теле гудело, как будто его сутки вращали в центрифуге, и сутки трясли на вибраторе-сите, для промывания золотого песка. Одна мысль промелькнула стоящая, что это со мной, и где я нахожусь?

Попытался открыть глаза, оказалось не так это просто, как будто бы кто-то невидимый крепким клеем склеил. Зорин протёр глаза своими мощными пальцами, в глазах что-то резало, как засыпали песком. С большим напряжением Зорину удалось разомкнуть свои веки.

– С добрым утром Орёл, как самочувствие, что тебе снилось на новом месте, не упал ли во сне? – Попыталась пошутить Елена, ей хотелось подражать грузинскому военврачу товарищу подполковнику. Голова сильно болит? Два медработника около суток дежурили у ложа Александра, сменяли друг друга возле испытуемого.

Какое его самочувствие, следили за разговорной речью во сне, под градусами в состоянии аффекта. Проспав около суток, Зорин не произнес ни единого слова. Для первого раза, была чрезвычайно большая доза, и невероятно крепкая – Зорина заставили выпить девяносто шестиградусный спирт.

Железный орел снова проснулся на ранней зоре, как в лесу, когда сбежал от своего отца палача.

Поутру доложили военкому, что Зорин блестяще выдержал всё испытания и прошел медкомиссию по всем статьям, и всеми специалистами врачами Александр Зорин признан годным для прохождения воинской службы в особенных родах войск. Зорин поднялся, голова чуть-чуть кружилась, его слегка покачивало со стороны в сторону, как при мощном морском шторме. Он направился на встречу с военкомом, двигался чужой походкой. С каждым шагом боялся оступиться, чтоб не свалиться, держался из последних сил.

Зорину привиделось, что пол уплывает под его ногами, Александр собрал всё своё усилие в одну точку мозгового управления всем телом, насторожился, чтоб ни за что не зацепиться. Постучался в кабинет военкома, за дверью раздался голос, – войдите...

Широко, открыл дверь, громко произнес: – Разрешите?

Пограничник 1988, х., м., 64х61 И.И. Христичев

– Входи, входи, Орел. – До военкома дошла кличка, присвоенная Александру Зорину грузинским военврачом, которая прилипнет к нему на всю военную деятельность. Сколько он будет преданно служить своей Великой Родине, столько времени и будет висеть на нем этот псевдоним.

Зорин резким шагом вошел, закрыл плотно за собою двери. – Здравия желаю Лев Борисович! – Называть по званию майора он стеснялся, поскольку был ещё гражданским лицом.

– Здравствуй, здравствуй ты наш могучий Орёл, как себя чувствуешь? Голова сильно болит?

– Спасибо, Вашими устами, да мёд пить, – ответил Зорин. – Голова у меня не болит, а чувствую себя, как на корабле, в океанских просторах, – попытался иронизировать Зорин.

– Александр Андреевич, на вас выпала большая надежда, не подведите, постарайтесь оправдать наши надежды. Вас направляют в высшую спецшколу. Пока обучитесь всем премудростям военного искусства, а там глядишь и война закончиться.

Раздался стук в дверь, майор откликнулся, войдите, вошел стройный поджарый качек, очень сильный молодой человек. Отрекомендовался перед майором военкомата, и бегло пожал руку Зорина. Оказалось его рукопожатие таким мощным, что захрустели все суставчики в кисти Зорина.

– Капитан Солдатов, – так он назвал себя, когда представлялся во время знакомства. Внимательно изучил результаты медицинского заключения, бегло пробежал глазами остальные документы, касающиеся характеристик, рекомендаций, справки о семейном положении, об образовании. – Вот, прекрасно, – в голос проговорил Солдатов, и заговорил на немецком языке с Зориным.

– Der Genosse Zorin du ist alle seinen iunqen Krafte fertig, auf den Schutz unserer Heimat zuruckzuqeden.

– Ja ich der fertiqe Genosse der Kapit?n, самозабвенно, seiner Heimat zu dienen und ihr Recht dis zu dem ietzten Tropfen des Blutes zu sch?tzen, aber warum die Krafte, sie tir пригодятся zuruckzuqeben/ Es isr besser, das Wissen der Fahiqkeit die konstruktiven Fahiqkeiten zuruckzuqeben/ Und das Wesentliche ist auch qeschickt, der Heimat in der Annaherunq unseres Sieqes Uber der Grausamkeit фашизма sachkundiq zu heifen.

– Превосходное произношение. Какой ты молодец! Радостно произнес Солдатов. До чего же щедрая Русская земля, вот такими молодыми талантами. Настоящие Богатыри еще не перевелись на Руси. – Продолжил разговор, теперь уже в упор разглядывал нашего могучего Орла, Капитан первым нарушил молчание, проговорил: – Три дня на сборы хватит тебе молодой человек? В меня дела в Москве, встретимся. В назначенном пункте, я Вас заберу с места встречи.

Распрощались, и капитан пожал руку в начале хозяину военкомата, потом молодому человеку, вышел из кабинета военкома.

– Саша вот вам повестка, чтобы не было недоразумений. У Вас ведь броня, по должности, и возрасту, не так ли?

На всём белом свете и во тьме ещё каменного века, человечество развивалось и развивается, по каким-то особенным законам эволюции, и это человечество на многое способное, но к великому сожалению, не каждый знает, на что он способен.

Уже два года без отдыха и перерыва гремела ожесточенная война. Немцы напрягали свои огромные усилия, чтобы не сдавать захваченных позиций. Им никак не хотелось отступать на запад, в своё исконное гнездо, из которого выпрыгнули птенцы огненного дракона, родившиеся в его логове, со звериным инстинктом под именем Фашисты. Там, на фронте, не в игры играли, а по настоящему умирали за Родину. Как это было принято в те военные годы. Умирали чаще всего обреченные, без вины виноватые, то в концентрационных лагерях, то под бомбежками фашистских самолетов.

От этого Зорин не находил себе места от волнения, в его молодой груди кипела молодая кровь и ему слаще меда хотелось быть полезным своей Родине, хоть какую-то лепту внести в приближении Победы.

Вокруг кипели страсти не на жизнь, а на смертельную схватку. Для настоящего мужчины было делом долга и чести умереть за спасение своей Родины. В детском доме приучили Зорина находиться там, где сложнее и всего труднее. Трусость и предательство, были чужды его природе. Истинная преданность и честное служение своему народу, являлись главным критерием, и всем конечным смыслом его жизни.

От такого себялюбивого характера, Зорин всегда был лучшим примером, и передовым учеником для других детей в детском доме. С такими размышлениями Александр не заметил, как дошагал в свою деревню, в которой он родился, забежал в колхозную контору. С целью выяснить возможность собрать кое-какого подкрепления в дорогу и на проводы его, хоть как-то отметить его уход в ряды вооруженных сил.

Вошел в контору, вытер ноги об подстилку, отслужившую свой век мешковину, переступил порог бухгалтерии, спросил у бухгалтера, считавшего что-то на счетах, - Могилева у себя?

– Гм..., что, – почему-то испугался дед. Бухгалтер поднес полусогнутую, похожую на рупор ладонь левой руки за ухо, в сторону вошедшего Зорина. – Громче говори, молодой человек, я ничего не слышу. Лет пять назад, как оглох, слон мне на ухо наступил, – отшутился главбух.

Зорин приблизился в сторону бухгалтера, чтобы повторить свой вопрос, быстро передумал и махнул рукой, а ну вас глухомань.

Заглянул за красивый шкаф, резной, ручной работы, из карельской березы. Этот раритет был единственной ценностью в конторе. Откуда он и как оказался здесь, никто толком не знал. За шкафом был второй вход к председателю колхоза. Зорин прошел в проем без дверей.

– Ах! вы на месте, здравствуйте, Марина Александровна.

Она оторвалась от своих бумаг. Сняла очки, измерила молодого человека с ног до головы своим пристальным взором, чуть-чуть улыбнулась, ее улыбка напоминала «Мадонну» Леонардо да Винчи. Зорину казалось, что эта улыбка очень таинственная, еле уловимая, видная только наблюдательному взгляду. Обычный человек и не заметил бы, но у Зорина взгляд был острый и внимательный, глубоко проницательный. Он подчеркнул для себя несостоятельность Марины Александровны, как семейного человека. От этой улыбки и острого взгляда, у Зорина по спине пробежал мороз. Очень неприятный взгляд у Могилёвой поразил Зорина. С какой-то надменной иронией она насмехалась над его личной особенностью, а возможно над его родителем, алкоголиком.

– Ну, здравствуй, почему-то ты Зорин стал? Когда твоя фамилия Баранов, – сквозь зубы с холодной сдержанностью проблеяла Могилева. Чувство превосходства, и наглая ехидность, сквозняком сквозили в ее перекошенных губах. – Проходи, присаживайся, мне звонили по поводу тебя из военкомата. Фамилию ты выменял больно красивую, и правильно, она тебе больше к лицу, чем отцовская Баранов.

– Пожалуйста, не напоминайте мне о моем наболевшем вопросе, я очень вас прошу, это как нож прямо в мое сердце.

– Ну, хорошо, ты не кипятись, я так надеялась на вашу помощь от комсомола. Как вожак комсомольский, помог бы родному колхозу, а то много остается урожая неубранного, всё под снегом остается. А ведь урожай был отменный, жалко, ведь сгноим все. Одни бабские руки в земле роются, а они и так уже изнеможенные, еле ноги таскают, свеженьких бы сил молодых на подмогу. Четыре молодых девушки, только на них вся надежда, остальные ушли на фронт добровольцами, одни в медсанбат, другие в женские отряды. Этот военный змей трехглавый всех подбирает, и живых и мертвых.

– За помощью нынче обращайтесь к Черняевой Надежде Игнатьевне, бывшему моему заместителю, она теперь на моем месте возглавляет молодежь. А хотите, я посодействую, попрошу Надежду Игнатьевну о помощи.

– Это же, почему так, – с искоса, ироническим взглядом посмотрела, и через некоторую паузу ответила Марина Александровна, – провинился или как понимать?

– Как хотите, так и понимайте, – передразнил Зорин Могилеву. А если серьезным быть, я на фронт попросился добровольцем.

– Да тебе же нет и восемнадцати лет.

– ну при чем здесь это... – со злостью огрызнулся Зорин. Какая то вы больно колючая и невероятно злая женщина. Пока отучусь, познаю тайные секреты ведения подпольного сражения, глядишь, и совершеннолетним стану, а там и на фронте пригожусь.

– Ну, хорошо, согласна я, так что тебе, наверное, надо продуктов выписать на дорогу, правильно я понимаю. Место своего назначения знаешь?

– Нет, – ответил Зорин, – мне эти секреты не известны.

– Сейчас и с продуктами не очень то разгуляемся, сам понимаешь, война вокруг, разруха, голод и холод, угля нет, видишь, замерзаем в конторе, нечем протопить. Вон посмотри, соломой дым пустим для приличия и тому радуемся, что вроде тяга есть из дымохода. Ну, горе это ещё не бедствие, что-то найдем тебе на дорожку. Ян Давидович! – Закричала председатель.

– Ага, – послышалось с бухгалтерии.

– Иди сюда.

Бухгалтер, кряхтя и кашляя, вышел из-за своего тяжелого, скрипучего коренастого стола. Отодвинул старый обшарпанный табурет, настолько древний, как сам хозяин. Ян Давыдович, наверное, его и любил, потому что они были ровесники, с этим единственным табуретом во всей бухгалтерии.

– Что надобно Марина Александровна? – Дребезжащим, старческим голосом спросил Ян Давыдович.

– В запасниках нашего колхоза, что-нибудь найдется, чтобы в дальней дороге подкрепиться, и сохранить, свои силы, для защиты нашей Родины, и в запас суток на двенадцать с собой взять, вдруг на дальний восток направят молодого человека служить?

– Что-то найдем здесь, а чего-нибудь добудем, живыми останемся, не умрем, ещё повоюем, и победу отвоюем, – ответил дед Ян Давыдович. Немного есть меда, сало, мешок сухарей храниться на всякий случай. Да вот ещё, чуть не забыл, ящик сушеных куриных пупков, это же откуда они у нас взялись? Я ещё перед началом войны, решился, когда курей резали на базар, их потрошили, так вот значит; я подсказал тому бывшему председателю, Головачу, что до вас занимал место председателя, а сейчас командует полком. Так вот я его попросил, чтобы пупков для меня насушить разрешил, – ответил Горшковский, при этих словах улыбнулся, раскрыл свой беззубый рот. – Вот, мне, да, – из горла вырывались шипящие звуки Яна Давыдовича, – с тех пор я их и сохранил. Мм да, а что случилось, эх старость не радость, – простонал старик, – Бог смерти не дает, все кряхтим, да белый свет коптим.

– Ай да Ян Давыдович. Ай да Янчик, ты просто гордость наша, ко всему приспособиться, везде приживется, и не только выживет, но и другим поможет в трудную минуту. Тебя Ян Давыдович голыми руками не того..., молодец Ян Давыдович, ай да молодец, слов не хватает, чтобы выразить своё восхищение тобой, дорогой ты наш бухгалтер. – На все лады расхваливала Марина Александровна и восторгалась им.

– Мм, да..., а что же, я сам себе враг, был научен в лагерях на золотых приисках, когда сослали на Колыму. Ещё при царе горохе, за революционную деятельность, мальчишкой забрали и в Якутию в сопровождении усиленной охраны сослали. Если бы я там разумно со своим пайком не обращался, давно бы в могиле остался. Видите маленький, хиленький, слабенький, за то меня ссылка обучила быть удаленьким. В долгой жизни на ее ниве всякое может, приключается. Надо мной всякий идиот норовил надругаться и вдоволь потешиться, те, кто идиотничал и потехи надо мной справлял, давным-давно на вечном покое, а я все живу, ещё и другим людям пользу приношу. Со мной в лагере, один политзаключенный свой срок отбывал, подполковник медицинской службы. Он то, дай Бог ему вечного здоровья, научил меня. Сказывал, «в жизни Джованни всякое бывает». Ко мне эта кличка прилипла на весь лагерный срок, до самого освобождения, с подачи этого военного врача медицинской службы, подполковника грузинского. Мм, да..., стерлось всё в памяти за давностью лет, уже не припомню и обличия его. Так это он сказывал, «ты Джованни с пайка весь свой хлеб не ешь, а половину спрячь, на черный день, где-нибудь к телу поближе, в начале будет очень тяжело, а потом постепенно привыкнешь, когда желудок уменьшиться в своих размерах».

– Ну, так ты Ян Давыдович, того... – перебила его разговоры председатель. – Выпиши вот Зорину нашему молодому будущему воину, всего понемножку, чтоб ему хватило на дорогу, и здесь отпраздновать проводы не помешало бы, хоть чуточку поднять дух труженицам села. А то все зачуханные, унылые, как в подземелье живут, в самое ухо прокричала Марина Александровна.

– Мм, да..., ох, старость не радость, – любил повторяться Ян Давыдович.

– Ну, хорошо, пока погуляй, зайдешь ко мне через час, полтора, вот придет с обеда Катерина Петровна, подумаем сообща, что-то надумаем, и какие-то проблемы решим, одним росчерком пера. Разумеется, вашим, Марина Александровна, и вторым моим, поле вас, как подтверждение наличия материала в кладовой.

– Спасибо Вам Марина Александровна, век буду помнить, и хотел бы, так не забуду, важное событие в моей жизни решается. На большую дорогу жизненно – важных событий определяюсь, возможно, в люди хоть на четвереньках выбьюсь.

– Забудешь, куда ты денешься. Такая природа самцов, любят, пока..., пока бежит вода по камушкам. А как добиваются, того к чему они устремляются, тут же забывают, где были, с кем мед пили, постель с кем делили, обо всём сразу они забыли. Встречаются, конечно, и мужики порядочные, но, увы, порядочные из другого теста слепленные.

– Что же вы так жестоко оценили, наши мужские нравы, и вывели отрицательную формулу поведения всеобщего мужского общества. Вам, наверное, судьбу сломал какой-то мерзавец, ну почему же из-за одного, должно отвечать все общество. Похоже, вам с мужским полом не повезло, здорово вам досталось, поскольку вы так сильно озлобились на все сообщество самцов. Я думаю, Марина Александровна, по настоящему вы никогда и никого не любили, да вы просто не умеете любить, и никогда не умели. Похоже, вы и прощать не научились, и терпеть не умеете до сих пор, гордость вам мешает и ваша надменность. Да у вас и стать царская, вроде уже царица, или принцесса на всё и всех смотрите свысока, насколько себя представляете центром вселенной, и очень обожаете, чтоб вокруг вас все вращалось и только вам подчинялось. Прошу вас простите меня, я молодой давать вам деловые советы, сам ещё не знаю, что это такое, ещё никогда ни разу не любил. Простите меня ещё раз, мне необходимо деда Ивана навестить, очень хотелось бы с ним пообщаться, а то он уже такой древний дед, и может так случиться, что не увидимся больше в этой жизни никогда. А та, другая, есть ли? О которой попы всех мастей и священники проповедуют, не знаю, там мне находиться не приходилось, и пока что от туда никто не возвращался, вот такая истина.

– Ян Давыдович, – закричал Зорин, и наклонился к самому уху старого человека, – что с собой взять, для получения продуктов.

– Мм... да... ах, да, ох, старость не в пору, – вторил себе под нос Горшковский.

– Далась же вам эта старость, – раздраженно посетовала председатель. Марина была крайне рассержена на этого наглого, ещё не сформировавшегося полу-мужика. – Ты Саша ещё ни мужик, ни ребенок, а так, зелень луговая, а все туда же норовишь, поучать меня.

Продребезжал бухгалтер, – возьми две-три банки трехлитровые да тряпицу, или бабкин платок, царство ей небесное, прекрасной души человек, она у тебя была. – Ян Давыдович перекрестился в угол на восток, без икон, нисколько не стеснялся присутствующих людей. – В наше время как ездили простолюдины? В узелок завяжут не хитрые свои пожитки, и в путь, главное с Богом, и глубокой верой в него, она, эта вера, на каторге меня спасала и согревала, и крепкие силы мне продлевала.

– Старики, да одни дети, ох как трудно мне с ними работать, а заменить некем, сам понимаешь. Работник он превосходный, дебит с кредитом у него всегда в порядке. Но, к большому сожалению, очень уж медлительный, да ещё глухой, как тетерев.

– Ты то молодой человек, как тебя там величают по батюшке.

– Александр, – ответил Зорин.

– Крестик в тебя есть? – Горшковский не услышал замечаний председателя в свой адрес, а по движению губ ничего не понял, потому что Марина Александровна была повернута в другую сторону.– Не забудь повесить на шею крестик, в тяжелую минуту, сохранит и защитит от пули. – Бухгалтер никак не мог успокоиться.

– Да, вы, что это, я же комсомолом руководил, атеистом живу и в будущем останусь им. Я, Зорин, сам от опиума людей спасал, а ты мне веру на шею вешаешь, племя не русское, сказано, старческий усохший маразм.

– Мм... да, как это понимать прикажете молодой человек? – В большом волнении раскашлялся старик. – Племя молодое, не опытное, ещё очень зеленое, не видели обгорелого волка, не знаете, сколько стоит фунт лиха. Пойдешь, повоюешь, вот когда узнаешь соленого зайца, да клюнет тебя петух в одно место, хлебнешь холода и голода, вспомнишь меня, иначе заговоришь...

– Не нужны мне ваши продукты, – разозлился разгоряченный Зорин, метался по бухгалтерии, как угорелый, махнул рукою, с досадою направился к выходу.

Вмешалась председатель колхоза, – успокойся Зорин, он хороший, честный работник, ну а вера, это слабость преклонного возраста. Похоже это в жизни неизбежный фактор, на склоне лет, вроде отчета перед природой, самим собою, возможно перед Творцом мироздания, за неправильно прожитые годы, за ошибки молодости. Церковники эти ошибки человеческие называют грехопадением. Наверное, в старости и мы с тобою поверим во что-нибудь, и ещё в церковь ходить будем, Богу молиться. Горшковский верой дышит и живет, колхозу не вредит, ну и пускай себе верует. Я бы сказала наоборот, человек верующий, живет гораздо честнее атеиста, потому, что в его представлении, Бог видит везде и все, чем люди занимаются. Что за обман и воровство, где-то там, в Божественной природе, не в физической жизни, а в энергетической сфере. Или у Бога на страшном судилище взыщут за все прегрешения и жизнь против законов Божьих. Атеисты убеждены, что жизнь дается один только раз, а после смерти ничего нет, плюс ко всему, с плохой не устойчивой моралью, не имеющие никакой элементарной совести, вы представляете, какое это оружие в руках врагов человеческих.

И здесь же сама ответила: – Это распоясавшиеся воры, убийцы, стяжатели. Наконец, бюрократы-алкоголики, совсем пропащие люди, таких бы только на переплавку, если бы они были металлические машины. Все остальные преступные элементы, поэтому и творят злодеяния, и считают себя безнаказанными, потому что у них нет царя в голове. Но, увы, так не бывает, пытливый разум и острый взор все замечает. Злодеяния и при жизни часто наказуемы, не только Господом Богом нашим, но и людьми. Как не назовите: – природой, судьбой, кармой, от этого суть наказания не меняется. Их основные, и, пожалуй, главные правила по жизни... И пить будем, и гулять будем, а смерть прейдет, умирать будим. Дайте нам возможность жить в роскоши и удовольствиях, это и будет наш Рай, на земле. Другого, Рая мы не видели, и знать, ничего о нем не знаем, кроме пустых разговоров церковников, и их догматов, а в основном они живут для себя и своего живота. После нас хоть трава не расти, нам нет дела, что будет после нас. Коль нет наказаний, грабят и разворовывают страну и ее народ, все идет в ход, что только можно своровать. Не все конечно такие люди, есть честные, сознательные, даже найдет чужое и то возвратит. Обрати внимание на наши тюрьмы, они все переполненные, от плохого воспитания и безверия в Бога. Возможно, я неправильно рассуждаю, и жизнь не правильно понимаю. – Оправдывалась Марина и переключилась от своей философии на защиту своего бухгалтера.

Ян Давидович, стоял рядом и внимательно следил, за формой и движением губ председателя. Горшковский плохо слышал. Он старательно ловил построение фраз, в движении губ председателя, когда председатель сменила свою позу и стала полуоборотом к бухгалтеру, Горшковский менял дислокацию своего расположения, чтобы не упускать из виду губы председателя.

Зорин, подумал, как же ее поставили председателем, с чуждой нашему строю моралью, и загнившей философией?

– Мм, да... – послышался приглушенный голос Горшковского. Он стоял бледный, сутулый, маленького щупленького роста. Глазки маленькие, запавшие в глубь черепа, самую середину головы. Очки на носу не держались, часто спадали, Горшковский все время ловил их, подхватывал не лету. Совсем лысая голова, как тыква, весь рот беззубый, только сверкали бледно-розовые десны, когда он делал попытку улыбнуться. Он часто во сне видел мрачную картину, как его вели по этапу на каторгу, он считал, что со своей жизнью навсегда расстается, мысленно он уже со всеми распрощался и не надеялся когда-нибудь увидеться со своими родными. – В мою юную бытность, ни с кем не считались, ни в чем не разбирались, а рубили с плеча куда вывезет. Вот и нарубили, должен вам сказать, по всей стране собирали трудящихся, за похлебку, за горбушку черного хлеба. Изо всей шкуры вылезали, старались пятилетки перевыполнять, и людей миллионы сгноили, и вот Родину некому защищать. До самой до Москвы немцев пустили, это же безобразие, какое-то.

– Хватит меня агитировать, – обозлился ещё пуще Зорин. – Ну, хорошо, хрен с вами, веруйте себе на здоровье, только не агитируйте новых людей, для пополнения своих рядов, будьте здоровы, я через пару часов явлюсь.

Про себя Зорин подумал: горбатого могила поправит, Горшковский остается при своем мнении, уже неисправимый человек, хоть протрубил много лет в советских лагерях. Зорин уже переступил порог, чтобы убежать к своему деду, успеть поговорить по душам со своим кровным родственником. Ему на встречу кладовщица.

– Здравствуй Сашенька, – поздоровалась Катерина, – где это ты пропадал, давно в наши края не залетал? Я уже забыла, как ты выглядишь, я тебя видела, когда тебе было одиннадцать лет. А сейчас где-нибудь на дороге избил бы меня, – не признала. А какой красавец вырос-то, стал, статный, прямо Иван Царевич из сказки Пушкина конек-горбунок. А как там твой дед поживает, он живой ещё? А ты, я слышала, при начальстве пристроился, и сам в большие начальники выбился и метишь ещё выше... Помог бы нашему хозяйству, по-свойски, как земляк своим землякам или как, слабо, поможешь, обещаешь, скажем, людьми на уборку нового урожая. Из-за этой проклятой войны, рабочих рук не хватает, особенно энергичной и проворной молодежи. Я сама и кладовщик, я и зав током, и на прополку, и на уборку. Наш прострел везде поспел, кажется, так говорят в народе пословицами. Площади необъятные достались нам от помещиков, и Катерина раскинула свои руки в ширину плеч, насколько смогла, образно показала, какие достались обширные площади. Крутимся как белка в колесе, нет времени толком отдохнуть.

– Поздно Катерина Вениаминовна, вы со мной об этом разговор ведете. Мне всего, трое суток на сборы дали.

– Что-то много тебе отвели на сборы, моего мужа за три часа забрали и с концами. Ни слуха, ни духа. Только через год извещение о гибели получила, погиб смертью героя мой муж в Прохоровском сражении, отважно сражался, погиб геройскою смертью, в танке живьем сгорел, посмертно наградили. Похоже, тебе по большому блату дали, потому как ты ближе к начальству ориентируешься... Ах! Я забыла, ты же ещё дите маленькое, тебе и восемнадцати лет нет, – язвила Катерина, она знала своего бывшего соседа, его вспыльчивый характер и горячую кровь. Поэтому Катерина специально заводила с задором Зорина, чтобы возбудить в нем природные начала самца.

– Нет, Катерина Вениаминовна, я ворона белая, значит особенный, просто так меня не достанешь, – попытался отшутиться Зорин.

Из-за шкафа выглянула председатель, услышала разговор кладовщицы. – Вот что, Федорченко, выдайте этому молодому человеку за счет колхоза продуктов в дорогу, и на проводы нашего орленка, устроим по этому поводу маленький праздник, отвлечемся от этой проклятой войны, погуляем от души. Хоть одни проводы отпразднуем за все призывы на войну. Пожелаем, чтоб возвратился живым мужик, а то кого призовут, так и погиб, или пропал без вести, одни похоронные извещения получаем с фронта. Куда не крути, последний полноценный мужской пол уходит из нашей деревни. – Произнесла этот приговор Марина Александровна.

– Да он ещё не мужик, а так, половинка мужика, – снова съязвила кладовщица, и искоса посмотрела с любопытством на реакцию Зорина.

Александр покраснел от слов, произнесенных Катериной. Стал переминаться с ноги на ногу, и почувствовал себя совершенно скверно, За последнее время он считал себя на равных со всеми взрослыми людьми. Был почти на половину выше этой заносчивой выскочки, и высокомерной юмористки, Катерины Федорченко... Сам себе прикинул, видимо очень соскучилась, так проголодалась и с голодухи жаждет мужика. Заигрывает, в постель приглашает, на груди пригреться и успокоиться... Наверное, очень страстная, горячая, Катерина, вон в глазах молнии сверкают, целиком бы проглотила меня, без всяких приправ и напитков...

– А давайте соберемся завтра, посидим, на живого мужика поглядим, может и на развод не останется. – С серьезным видом предложила Марина Александровна. Через трое суток ты должен быть на месте, правильно я понимаю, – Зорин только кивнул в ответ, краска от смущения покидала его розовые щеки, и пухленькие губки стали бледнеть. От вспыхнувшего волнения и накала страстей. – Мне военком сейчас звонил и все объяснил, чтоб мы не задерживали его. Выдайте ему все что необходимо, за счет нашего хозяйства, спишем всё на военные действия...

– Ну, коли так, я что, против хорошего человека, нет, возражений не имею. Пойдем Зорин, все найдем, о чем председатель с бухгалтером и представления не имеют. Зорин с Федорченко удалились, прямиком через колхозный ток в кладовую.

Председатель выбежала на крыльцо конторы, вслед за ушедшими, и в спину крикнула: – Катерина! Слышишь! – Катя оглянулась на зов председателя. – На птичник зайдите, с пяток кур пускай зарежут, и обжарят, корзинку яиц сварят. Парню путь предстоит не близкий.

Зорин ощущал свою Родину с какой-то теплотой и материнской заботой. То ли оттого, что он в начальстве ходил, или оттого, что сиротою рос, рано матери лишился. С отцом не ладилась совместная жизнь, от его вечно хмельного состояния и крайне озлобленного характера к самой жизни. У него никогда ничего не получалось по-человечески, и надеяться на него было бесполезно...

– Все сделаем, как положено, чисто по человечески, и выполним ваши поручения, успокойтесь, пожалуйста. – В ответ прокричала кладовщица. Катерину бросило в горячие чувства страсти, ей так хотелось с ним побыть. От этого она иронически язвила, и дерзила, перед молодым человеком...

– Сашенька, ну зачем ты им нужен, тебе же нет и восемнадцати лет, ну скажи на милость, какой из тебя защитничек получиться? – Катерина через дом жила от Сашкиного деда Ивана. В небольшой деревне, все как на ладони видно, все знают друг о друге почти всю подноготную: кто когда родился, кто у кого в постели побывал, никакие секреты не скроешь, все и у всех на виду.

– Что ж, это необходимо моей Родине, Катерина Вениаминовна.

Она отпарировала, – это высокопарные слова, кому ты там нужен, – дрожащим голосом добавила, – разве только мне, хоть на одну только ноченьку, если больше не положено... – Она старше от Зорина была, лет на двенадцать. – Да вот такие сыночки-соколики пропадают ни за понюх табачку. Почему мать природа устроила такое безобразие, убивать друг друга. Лучше б в мире люди жили, да друг друга вечной любовью любили, и помогали друг другу братской дружбою и святой любовью. Живу, как в поле былинка, некому холодной ночью обогреть, горячей лаской приласкать, от тоски кручинушки отвлечь. Не говоря уже о нежности, только поплачешь в подушку, да изредка приснится, а по утру горячими слезами умоешься и катишься на работу. За какие проклятия нам, Русскому народу, выпали такие тяжелые испытания и страдания. Выходила замуж, думала счастье обрела, муж не пил, не курил, меня с такой силой любил. Ни в сказке сказать, ни пером описать, ни в какой книжке такой любви не встречала, хотя я много книжек прочитала. Его любовь была ко мне какая-то святая, он жил ради меня, самого себя всего мне отдавал. Мой Василек на свет специально родился, чтоб меня любить. И месяца медового распробовать не успела, ничего толком не поняла, что это да к чему, в сладкий вкус ещё не успела войти. Загремела проклятая война, что ей горело что ли. Не могла подождать, пока мы насладились любовью как следует. Родила б ребеночка, я так люблю деток, они же наше будущее. Дети, это бесценное сокровище, никакие бриллианты, ни злато-серебро не заменят любимого дитяти. Нет таких сокровищ в мире, которые, могли бы заменить мою жизнь. Удалось бы мне забеременеть, а то и этого не сумела, не удачливая какая-то я...

Зорин, наконец, заговорил, после долгого излияния откровений Катерины. – Вы какие-то райские сказки рассказали мне, в жизни так не бывает, чего захотел то и получил. Всего нужно добиваться упорным, целеустремленным трудом. Приложить максимум усилий, при этом ещё плюс, если повезет, получишь процентов двадцать отдачи, при условии, если очень хорошо повезет. <;p>– Ух, ты, какой умный, рассуждаешь как взрослый, прямо зло берет, что такой умный.

– Ну, ладушки, ты что вечером делаешь? Может быть, увидимся, поворкуем, в любовь поиграем, скрасишь мне одиночество. Приголубишь ты меня, я тебя приласкаю, и наши обе души сольются в одну целую... А там глядишь, и сдружимся, и сердца наши оттают, от холодного льда озлобления. А то кто его знает, возможно, и не суждено увидеться больше в жизни... А я Бог даст, эстафету от тебя понесу дальше по жизни, как бы будет твое продолжение.

– Перестаньте, хватит вам пророчить, обидчиво произнес Александр. Я что творец вселенной, чтобы судьбами распоряжаться, и вершить будущее.

– Так к слову пришлось, ты будь добрый, пожалуйста, не обижайся на меня, мой славный Сашенька. Возьми себе за правило, разбираться в женщинах, у них волос длинный, а разум короткий. Ты ведь очень смышленый, сам понимаешь, я не со зла, от горя все это, от одиночества. Кто знает ещё, сколько эта война проклятая протянется. – А у самой глаза загорелись какой-то таинственной радостью, алмазами вспыхнули, в них сияла надежда на что-то лучшее в будущем. Глаза засверкали, как драгоценные камни, самоцветы.

В Зорина все внутри встрепенулось, задрожало, перевернулось, проснулись ещё не рожденные чувства. Что-то новое, необъятное, очень хмельное овладело молодым человеком: его то в жар бросало, то все тело трепетало, как в лихорадке находился. – Да, я, то, что, – неразборчиво бормотал Зорин, – в идеале я согласен, но ты же замужем, как можно нарушать брачный союз... Василия очень жалко, прекрасной души человек, он на фронте, а я как шелудивый пес, воспользовался подвернувшемся случаем, под бабий бок вполз, как вор случайный, чтоб погреться, пока мужа нет дома.

– Нет, дорогой мой Сашенька, я больше не замужем, нет моего мужа, сгорел в танке, пал смертью Героя под Белгородом, получила похоронку на него, плечи у Катерины дернулись мелкой дрожью, задрожали, она зарыдала, дала волю своим слезам. Захлюпала, запричитала, как бы груз тяжелый с сердца сбросила, стала освобождаться от словесного излишества, тяжелого горя, скопившегося многотонным грузом в ее женской молодой груди.

Зорин слушал о всех тяготах и горестях войны, лежавших на плечах молодой красавицы Катерины. Войны, взвалившей невзгоды на элегантные плечи всех женщин России. А у самого, по всему телу, с ног до самой головы бегали мурашки. Что же это я, баба по мужику кручину свою проливает, а я не знаю, что мне делать? С чего начать, и как подступиться к ней с моей утехой. В детском доме таким премудростям нас не обучали. Я привык к суровой школе жизни, нас обучали, быть честными и правдивыми, по отношению ко всем людям, братьям и товарищам. И использовали нас всевозможные жулики и мошенники. Зорин думал напряженно, ломал себе голову, целеустремленно перебирал всякие варианты. Наконец придумал в больших мучениях, и Зорин запел, запинался, как умел, на ходу экспромтом сочинённое подобие на стихи. Стихи оказались плохие, совсем сырые, но изредка встречалась гармоничная рифма, и стройно поддерживался разговор. А это уже кое-что, поддержка интересной, интимной непринужденной беседы...

– Ой, ты Катя, Катерина, Ты мне сейчас любовь подарила Ты не плачь и не грусти. Ожидает тебя встреча впереди.

Катя слегка улыбнулась сквозь слезы, – правда что ли, а ты не пошутил? – Вытерла свои слезы висевшие на ресницах. Зорин заметил, что общение с Катюшей обновилось и набрало приятный оборот. Он осмелел, и разошелся ещё увереннее прежнего со своим рифмоплетством, и стал продолжать:

Катенька, если мы с тобой вдвоем, В любви ночку проведем. Ты ж за мною по пятам Будишь рыскать тут и там ... И пойдешь ты по начальству Правду матушку искать... Воду станешь ты мутить Как меня к подолу своему пришить Поломаешь всю малину, В жизни цели не достигну... Потом скажешь милый мой, Ты на веки мне родной ...Изучил природу вашу, Вы сначала Ангелы! Ей Богу... А потом сполна возьмете, Душу вместе с мужиком.

– Катерина под влиянием Сашиных рифм, уносимая страстью Зорина, ответила своим слогом не хуже сочинителя, получилось какое-то соревнование в стихосложении.

...Саша, милое дитя, Ни за что и никогда, Я тебя насиловать не стану, Когда исполнишь мою мечту, И прощай куку, куку... Ты родился вольной птицей, А мне такой муж совсем не годится Я женщина домашняя Муж со мной должен жить С любовью и пристрастием.

– Прости меня Саша, это минутная слабость, от одиночества, чтобы жизнь моя не зря пролетела, вот я и решилась на этот тяжкий грех. Господи Боже ж ты мой, прости меня греховодницу, плутовку такую. Я такой тяжелый грех на свою душу беру, от горя и одиночества, детей развращать начинаю. До чего же мы докатимся, в какой ад жизнь нас запутает? Так зачем же упускать последнюю надежду и возможность, которой наградила меня моя горькая судьба. Это же счастье на крыльях, навстречу летит, разве я дура какая, чтоб от своего счастья добровольно отказалась. Незаметно за разговором подошли к птицеферме, Катерина, зычным голосом позвала: – Евдокия Павловна, ау... Где вы есть.

С другой стороны птицефермы, эхом откликнулось, – Э…., э…., э…., ты, ты, ты.

Катерина повторила свой зов. Откликнулись за спиной, – зачем громко кричать, я вас услышала с первого раза, но пасла гусей. Пока дошла, что вы хотите? – Проговорила Евдокия, которая вошла вслед за ними с полной корзиной гусиных яиц.

– Вот и замечательно, отложи нам с полсотни яиц, а утром пяток курей приготовь, головы отруби, в общем, сама знаешь, что с ними делать и ко мне в кладовую принесешь. Это приказ, с вышестоящих органов Района.

– Приказ есть приказ, наше дело маленькое, необходимо выполнять, что велено.

Катерина с Александром забрали яйца, аккуратно сложили в кузовок из липовой бересты, и отправились дальше, по дороге к колхозной продуктовой кладовой. Продолжали свой разговор о разных житейских проблемах, Катерина вторила старую песню о своем горе, о трудной жизни в одиночестве и вообще без мужиков. Это не жизнь, а прозябание, всю тяжелую работу приходится выполнять женщинам, разве это гоже.

Даже кузнеца пробовала подменить женщина, попыталась подковать корову, чтоб не скользила по льду, когда зимой запрягали в сани, так эта корова сильно боднула несчастную Серафиму. Она полгода проболела, и Богу душу отдала. Дошли до того, что сыновья Степаниды двух козлов запрягали в сани, и возили из леса дрова. Эти козлы носились как бешенные. Бабушку Клавдию сшибли, и она умерла. Лошадей-то нет в нашем хозяйстве, всех подряд, даже больных забрали на фронт, пушки таскать, да снаряды к ним подвозить. Женщинам и на войне не легко, в окопах кормить вшей, вместо своих детей. Какие невероятные, и очень большие жертвы для этой проклятой войны требуется поставлять. А в лагерях для военнопленных что творится, сжигают и перемалывают людей на золу, для удобрения немецких сельских угодий. Никак эта военная пропасть не может насытиться. Все время поглощает и поглощает, всякие железные машины, и людей всех наций, никак не может наполнить свой голодный желудок, захлебнулась бы человеческой кровью.

Приблизились к колхозной кладовой, Катерина достала из телогрейки большую связку ключей. Ловким привычным взглядом быстро отыскала нужный ключ. Отомкнула большой амбарный замок, потом второй с шиной. Толкнула дверь, она с певучим скрипом поддалась, и запела металлическим голосом свою любимую песню о ржавом металле, как ему трудно живется без мужского техосмотра, некому ее смазать. Переступили довольно высокий порог, вошли в темное помещение, где пахло плесенью и кислыми солениями.

– Саша, давай яйца ставь на бочку из-под селедки.

Александр послушно поставил. Прошли несколько шагов, Катюша оглянулась, дотронулась своей рукой до Сашиной груди. – Дай хоть прикоснуться до живого тела молодого мужского пола, руки погрею на невинной груди. – Катя расстегнула Сашину телогрейку и слегка, еле прикоснулась, до обнаженного тела Сашкиной груди и шеи. Их обоих обдало обжигающей ударной волной. Они обоюдно задрожали, щелкая зубами как в лихорадке, от неудержимого желания... Им стало совсем невтерпеж... Катюшка вытянулась как гитарная струна, казалось, слегка тронь ее, и поплывет мелодия вечной любви, главный источник и двигатель человечества в пополнении новых сил и процветания.

Прижалась щекой к его щеке, ещё не поросшей щетиной. – Роднюлечка моя, Сашенька, единственная надежда моя в целом свете, – невольно шептали ее губы. – Ты мне поможешь приобрести ребеночка, мальчика или девочку, я без претензий, что Бог пошлет мне тому и рада буду. Поможешь, да! Не обманешь. Конечно ж, я тебе этого никогда не забуду, день, и ночь молиться за тебя стану, за твое здоровье, чтоб невредимый возвратился домой... Так договорились, родненький мой? Хорошенький мой, Сашенька, самый желанный на всём белом свете. – А от самой хоть прикуривай, так жаром и обдает, прямо дышит паром. Так жарко возле нее стоять, горячая, темпераментная, наверное, потому что хохлушка. Они все злые в любви, и непревзойденные мастерицы, в обольщении мужчин.

– Я ведь таких чувств лишен напрочь, практически не знаю, что к чему? В Советском Союзе секса не существовало. А в детском доме нас этим премудростям не обучали, да мне и не досуг было, тратить время на какую-то любовь. То спортзал, то иностранные языки, я обучению посвящал все своё свободное время. – И в голос Зорин произнес: – Обращаясь к пространству интерьера, ну раз надо, Родина-Мать требует пополнения, почему б не пополнить ряды Советских людей? раз матери зов откровенный. – Обратившись к Катерине, громко произнес, совсем другой интонацией. – Катюша, мы ведь в очень трудное время живем, голодное, холодное, а может случиться ещё труднее станет наша жизнь. Как же ты решаешься. Это ведь подвиг с твоей стороны.

– Глупенький, какой ты ещё ребеночек. А дубина вымахал, какой длинный не дотянешься. Какой там подвиг ёлки-палки, это материнский вечный зов, чтоб человечество не прекращало свою развивающуюся жизнь, вот и весь подвиг. Войны истребляют, а мы, вечные матери всей земли, каждая своей Родины, поставляем ей жертвы, и продолжаем жизнь людей на нашей одинокой и грешной земле.

Зорин продолжал сопротивляться, – одеть, накормить, выкупать. Малое дитё, одинокой матери, много хлопот тебе доставит, постирать выгладить, ночей не доспать. Ты работаешь, живешь одна, кто за ним присмотрит?

– Это не твоего ума дело, понял Сашенька. Мои заботы, я знаю, на что решаюсь. Маленький ты ещё. Дурачок в семейных проблемах, хоть и рассуждаешь как старик столетней давности. Драгоценное счастье кому-то достанется! Вот на нас, таких как я, только жизнь и держится, мы крепкий надежный ее фундамент, понял сынок, великий философ. Нас в ярмо татары запрягали, на нас кандалы одевали, в землю живьем, конскими копытами втаптывали, нами землю пахали. Нас топили, не перетопили, сжигали на кострах, всех не пережгли. И выстояли, и выжили и вновь мы победим. Наш характер Русский, крепкий, стойкий как булат.

– В огне родились, – Водой закалились, – В Земле остудились.

– Ну, сыночек, не обижайся, что я тебя так называю, я уже счастье своё предвкушаю. Сама подошла близко вплотную, на цыпочках вытянулась и пристально посмотрела в Сашины светлые серо-голубые глаза. Мы с тобой договорились, я тебя с нетерпеньем буду ждать, часов в десять, одиннадцать, приходи. Я тебя угощу таким ужином, закачаешься, какая еда в тебя любимая?

– Я не баловень судьбы, в еде не переборчив, что давали в детском доме, тем и доволен был. Хорошо Катенька, я уже решился, почему бы ни помочь, одиночеству, чтоб не скучно в дальнейшем жилось тебе.

– Вот и люб ты мне будешь после этой сладкой речи, запомню навеки этот день.

– Катюша, я хочу только дедушку Ваню увидеть, насмотреться на него. Наверное, посмотреть предстоит в последний раз, ведь ему около ста лет.

– Да конечно, с дедом своим пообщайся, поговори, душу свою отведи. И меня родной не забывай, не вздумай обидеть. Часов в одиннадцать вечера забегай, ожидать буду с большой жаждой, уж и выпью я тебя, до последней капельки, для войны ничего не оставлю. Я уже сгораю от нетерпения и страстного желания.

– Я ему угощений положу, только не говори, что от меня, очень разговоров боюсь. Потом обещаю тебе, и перед святой Богородицей клянусь, за ним смотреть, буду, до самой его смерти ухаживать буду как за родным отцом. Ты только постарайся, хорошо, договорились. Не подведи меня, чтобы ребенок у меня родился, удовлетвори мое желание, чтоб сбылись мои мечты. Ради святого дела человеческого, ради самой жизни на земле...

В Зорина промелькнула в голове прояснившаяся мысль, ненормальная какая-то, дался ей этот ребенок, а как его делать, – ума не приложу. Целый вечер, жужжит и жужжит, над головой, надоедать стала такая красавица, стройняшка, а сдвинутая по фазе, с головой не порядок. Прямо боюсь связываться с нею, чего худого, наломает дров в моей жизни, испортит все, к чему стремлюсь, сломает мою наметившуюся карьеру.

Своим сердцем Катерина как бы услышала полет его мыслей, она разомкнула руки на шее Зорина, стала хлопотать по хозяйственным делам. Нашла бидон трехлитровый, взяла нож здоровый, открыла молочный бидон сорокалитровый, на половину заполненный медом. Мед застывший, чуть засахарился, загустел сильно, трехлетней давности, ещё довоенного сбора. Стала резать ножом, и отколупывать, мед слежался, загустел, и нож сломался. Тогда Катерина внесла топор и заставила Александра поработать. – Нечего дверь подпирать, закати рукава свои на рубашке. Давай потрудись на благо деда Ивана.

Зорин снял с себя верхнюю одежду, закатал рукава, наклонился над бидоном, и стал в поте лица своего добывать хлеб насущный. Стал орудовать топором, по небольшим кусочкам отрывать, и в трехлитровый алюминиевый бидон складывать, бидон медленно стал наполняться. Катерина направилась в темный угол, там стоял сундук, обитый железом, открыла скрипучую крышку сундука с заржавелыми петлями. Отвернула клеенку, извлекла в отдельных пакетах из пергамента, расфасованные сушенные куриные пупки, взяла из березовой коры, берестовую бадейку, и до половины заполнила этим продуктом...

– Пойдем, радость моя, опустимся в подвал. – Направились в угол противоположной стены от дверей... В темноте, на ощупь, на полу Катерина отыскала кольцо, потянула его вверх, приподнялась крышка люка, Зорин помог ее открыть. Катя зажгла свечу, они опустились по ступенькам в подвал, она подняла над головой свечку, подошла к полкам, на которых стояли: – смазанные солидолом консервные банки и большие металлические банки с повидлом и джемом. На одну из банок, наклонила горящую свечу, накапала расплавленного парафина, из свечки и в этой лужице, закрепила свечку, минуту подождала, пока парафин застыл. Продолжила заниматься своими делами. В подвале пахло затхлостью, плесенью и сыростью. Вдоль стены стояли деревянные бочки с мочеными яблоками, квашеной капустой, и солеными огурцами. В шести шагах от бочек, в отгороженном углу, насыпью хранилась картошка. Было её тон семьдесят, если не больше. Рядом с полками, с потолка свисала небольшая тушка поросенка со снятой шкурой.

– Саша, снимай эту тушку, бери топор вон там, на бочонке лежит, а там под стеной колода стоит, отсекай задние ножки.

– Катя, ты что, люди полуголодные, зачем мне такая роскошь? Их, нет, так дело не пойдет, чем я лучше других людей...

– Саша, прости меня, тебе нужно столько сил накопить, а на меня сколько израсходуешь? Их восстановить не так то просто. Как словами бросаться слева направо и наоборот. Всегда легче болтать и обещать, чем дело делать. Израсходуешь на меня столько, что и на войну тебя не возьмут, – у Зорина молнией мелькнуло в голове, ух, наверное, такая злая в сладострастных отношениях, все ей будет мало, аж страшно мне становится. Раздался среди темного подвала голос Катерины, – руби и не пререкайся ко мне, как старшей по возрасту. Вечером к твоему приходу, приготовлю тебе царский ужин. Яйца забирай, а за курами вместе завтра сходим.

– Катя, мне очень стыдно, хватит колхозные продукты разбазаривать, в трудное для страны время.

Но Катерина топнула, по детски, своей стройной и маленькой ножкой, обутой в домашние, самодельные валенки-бурки, пошитые из военной шинели, и заполненные внутри ватой. – Цыц, перестань бормотать, как коммунистический пропагандист, – властно настояла на своих действиях Катерина. – Я сама отработаю, и все возмещу, за всех обездоленных. Не доем, не допью. Все для тебя отдам, ничего не пожалею, приготовилась на все расходы, и всем пожертвую. Даже живота своего не пожалею, ради твоего благого дела.

– Действительно русская душа принадлежит народу, широкая, просторная и бескрайняя. В твоей груди милая Катюша, вместе с душою живет вековая мудрость России. Истина Божья всей Вселенной. Ты русская мадонна, ты святая как икона, я атеист не верующий ни в какие силы, кроме как в саму природу. Отныне, я впервые встретил женщину, как святую, самую прекрасную во всём мире.

– Саша ты проговорился, что веруешь в природу, а если природу назвать Богом, тогда как будут обстоять дела? Слушай Сашка, бери все это и выноси наверх. Сама отошла в угол, наклонилась, отыскала добротный льняной мешок, вышла по ступенькам наверх.

Отрезала от висящих ремней, служившими вожжами, около двух метров ремня. В мешок по углам вложила по крупной луковице, набросила петли из ремня и туго затянула. Аккуратно все сложила в мешок, верхний край собрала рюшкой в гармошку, набросила перекрестком петлю и затянула ремни.

– Сашка, давай продевай свои руки в лямки, – она приподняла, помогая Александру одеть на плечи. Получился удобный походный вещмешок. – Бери кузовок с яйцами и отправляйся к деду в гости, утешь деда Ивана, пообщайся с ним. И давай ко мне, не задерживайся, я жду тебя. Можешь и раньше прийти, как освободишься. Но ещё раз прошу, не задерживайся.

Остров надежды 2005 х.м. 70х50 И.И. Христичев

Зорин залюбовался Катериной, до чего же прекрасная эта женщина, в этом состоянии. Просто светится вся, излучает теплоту, доброту и ласку. В прямом смысле, Зорин выразил свое восхищение Катериной.

– Вот как ловко у тебя получается, горит все в твоих руках, прямо-таки как в сказке. Катюша, ты так же безжалостно и упрямо можешь задернуть тугую петлю любви, на моей шеи. Как на этом вещмешке. – Смущенно заулыбался Зорин, в широкой его улыбке сверкнули ослепительные, белые зубы. Катерина засмеялась, своим веселым, пронзительным, почти детским смехом, от которого Зорин не удержался и тоже от души весело рассмеялся своим задорным, молодым смехом, хватаясь за низ живота, поддерживая его левой рукой. – Ха…., ха…., ха…. – откликнулось эхом под крышей кладовки.

– Толи ещё будет, берегись трус, зайчик мой, ну, беги к своему деду, и давай приходи скорее, я с нетерпением уже ожидаю.

– До вечера, – проворчал Зорин, ему грустно было с нею расставаться, за короткое время, такою стала родною, как будто прожили вместе целую вечность. Он уже скучал по своей возлюбленной с первого взгляда.

– Погоди, яйца свои забыл, – она взяла кузовок с яйцами и подала ему, проводила его до порога. – Постой Саша, наклонись, – Зорин наклонился. Катерина мягко и нежно по девичьи своими губами коснулась его губ... По Зорину прокатилась волна из мурашек, и сладко закружилась голова, от ее губ пахло парным молоком, с роскошным ароматом лугового меда, и Зорин ощутил легкое опьянение во всём теле. – Иди и не задерживайся.

Зорин переступил порог кладовой, на улице стояла непроглядная темнота, в гробовой тишине. Медленно, в круговороте танца, плавно оседал пушистый, бархатный снег, нежно щекотал распаренные от любви щеки. Отдельные снежинки, попавшие за воротник, на голое тело, тут же таяли и освежали. По телу пробегала приятная спокойная сила, которая отрезвляла от бешенной слепой любви. Которая внезапно обрушилась на голову Зорина, как под воздействием гипнотического состояния.

На душе было весело и радостно от переполненных чувств, что ты всем нужен и стране своей и близким людям, не смотря на то, что Россию окружала, злая энергетика, от которой не скоро придется оправляться людям нашей страны. И этой молодой одинокой женщине, которой только б жить, своему мужу силы подкреплять любовью, и окрылять его, а она в расцвете своей любви осталась одинокой в чужом краю.

Зорин шагал в содружестве с морозом, по скрипучему первому снегу, даже не шагал, а еле ноги волочил, его яйца распухли от возбуждения и мощной непредсказуемой страсти, от которой теперь только одно лекарство, неизбежная, горячая любовь. Несмотря на то, что с Зорина осталась одна тень, остальное перегорело в кипящей страсти предстоящей любви, сердце его учащенно и радостно билось в груди в такт шагам, от ожиданий всей развязки, большого сладострастия. Двигаться Зорину было очень больно, с каждым последующим движением ноги вперед, кривился и перекашивался рот от нестерпимой боли. Что же это за любовь такая? Разве любовь должна приносить невыносимые страдания и адские боли. Второй опыт в жизни Зорина. И оба раза со страданиями. Прошел дом Катерины, а вот там, в дедовом окне, горит бледный огонек. Остальные окна были забиты досками и законопачены паклей. Отворил калитку, вошел в родимое гнездо, где он около семнадцати лет назад родился и вырос.

Подошел к крыльцу, постучался, полное молчание. Поднялся на крыльцо, отыскал висевший шнурок на крыльце у дверей, и три раза дернул за шнур. Разлилась переливчатая трель колокольчика в прихожей. Послышались шаркающие шаги, глухо доносившиеся с прихожей. Наконец загремели запоры, заскрипели засовы, дед открыл двери, – кто здесь? – сонно произнес он.

– Принимай гостей деда Ваня, это я, Александр, твой внук.

– Ах! Сашка, заходи. Шурик, а я заболел: кости ломит, наверное, на мороз, голова раскалывается пополам, и все не так как хотелось бы, но пока ворочаюсь, слава тебе Богу...

Зорин вошел, кузовок с яйцами поставил на пол, – ну как ты здесь в одиночестве, воюешь, со старостью убиваешь время, очень сожалеешь о прошлом...

Дед Иван откашлялся, передохнул, стал роптать на жизнь, на трудное время, проклинать немцев. – Печь бы затопить надобно б, я озяб, в избе холодно стало. Да и мороз усиливается, становиться холодно, а до утра выстудит всю избу, окоченеем. Я вот в валенках и в дохе Савиной, которую мне он подарил, когда я извозчиком у него служил. Греет лихо. Хитрые были буржуи, но и отзывчивые, с добротой ко мне относился Савка Мамонтов. – В те далекие времена дед Иван служил кучером у Савелия Мамонтова, тот за верную преданную службу, срубил этот дом в два этажа и подарил его деду Ивану на гордость всей каменки.

Александр выбежал в сарай с лампой летучая мышь, подвесил ее на гвоздь под самим потолком. Быстро наколол дров, внес в дом, растопил одну из печек, третей части дома, нижнего этажа. Через час в доме стало тепло и уютно, хоть в майке гуляй, поджарил яичницу. Выпили по маленькой рюмашке, у деда было припасено на свои похороны, помянуть душу. Закусили яичницей, чай с медом выпили, заваренный травушками. Мята, зверобой, душица, листья земляники. Черной смородины, цветы липы, корни аира. Все травы собрали, которые обнаружили, из оставшихся запасов от покойной бабки Анфисы. Она любительницей была, и большой знаток в разных травах. Часто любила высказываться, "чайку с травушкой – муравушкой попьешь, силенок от земли матушки возьмешь. Господь милосердный, в травы заложил вечное исцеление от всяких болезней. На это Божья воля, в травах хранить избавление, от всякого нездорового наваждения, только мало людей, которые в этом толк знают". Не каждому открываются секреты Божественных промыслов, и умение исцелять травами, приносить пользу человечеству. Дед повеселел, разогретый горячим ужином, и травяным чаем с медом, травушки в чае успокоили нервную систему, и обезболили болезненные очаги в теле.

– А ты внучек, на долгое время в наши края? Я очень бы обрадовался, если б ты остался на всю зиму. Ох! Как замечательно обогрел всю избу, я б, наверное, околел этой ночью, если бы тебя Господь не прислал, всего ломит, как в лихорадке. А ты сразу меня поправил, как волшебник исцелил, – дед Иван спросил своего внука.

– Нет деда я всего на один день, ухожу добровольцем на фронт, заехал проститься.

– Правильно делаешь мой внучек, я бы тоже ушел, если б шустрее двигался, лет двадцать сбросить, я бы точно оказался на Фронте. Приносил бы посильную помощь красной армии. Ты весь в нашу Блудовскую породу. Усидишь ли дома в свои шестнадцать лет?

– Нет деда, мне уже семнадцать.

– ... Я с покойным Савелием объездил всю Европу... Он и за границу меня брал кучером служить. Любил он меня за преданную чистую службу и почитал. А ты внучек кем идешь, стрелком или пушкарем, в какие рода войск тебя призывают?

– Нет, деда, учиться посылают в спецшколу, а там я ничего не знаю.

– Ну, да ладно, – дед прошептал губами, – это что военная тайна. Да пущай, важность то какая, мне это совсем не нужно. Ты, эта, внучек, будь внимательный к своему начальству, всегда поступай честно, учись хранить тайны. Не рассекречивай ничего, и всегда стремись исполнять команды, во время выполнений того, что тебе поручают. Слушайся старших по должности и по званию. Станешь любимым и будишь в почете, правильно я размышляю. Я по таким правилам служил у Савелия Мамонтова, до сих пор его тайны не раскрываю, и в могилу с собой заберу. За это он меня и любил, и доверял мне как самому себе. Я под пытками ничего не рассказывал.

Александр посмотрел на часы, было около двадцати двух часов вечера. Скучно ему стало деда слушать, давно минувшие басни, прошедших времен. – Ну, ты, деда Ваня, ложись спать, а мне ещё необходимо кое-кого повидать.

– Шурик, знаешь, что. Мне внучек хотелось с тобой потолковать в отношении наследства, а то дом пропадет ни за понюх табака, а это память Савелия. И может случиться, что и не свидимся в этой жизни. Мне на погост готовиться настало время. Я уже древний старик, и очень дряхлый, еле, еле, ноги переставляю.

– Деда Ваня я обещаю, утром ещё принесу продуктов. Наговоримся сколько душе угодно, и послезавтра ещё будет наше время. А сегодня ты прости меня, я обещал в гости прийти, мы договорились, дедушка пойми меня правильно, дело молодое-то.

– Я буду ждать тебя, мой внучек, как перед смертью, приходи, пожалуйста, поскорее.

Александр быстро оделся и вышел за порог.

Снег продолжал кружиться в своем веселом хороводе, и плавно как на парашюте, мягко расстилаться по родимой земле, только ещё гуще стал. Александр оторвался от земных проблем и посмотрел в бескрайние просторы Вселенной, он увидел причудливые узоры. Каждую секунду меняющие свои формы, в бесконечном океане вселенского пространства, снежинки кружились в своем прекрасном хороводе, очищая воздух от накопившейся пыли, и всевозможных, оставшихся в живых микроорганизмов. Снег сверкал своей превосходной, кристаллической решеткой, лениво перевертывался своими красивыми гранями. Они были шлифованы божественным гранильщиком, природным гением, своеобразным художником. Снег кружился, поблескивая в темном воздухе, с подсветкой на фоне светящихся окон, и мягко расстилался по поверхности земли, Зорину под ноги, покрывал огромным пушистым ковром осеннюю землю, накрывал и согревал озимые посевы родного колхоза. Зорин не ощущал своего веса, словно на крыльях его несло на встречу великих, радостных ощущений. Не шел, а порхал, вперед на встречу всесильной любви, неизведанным чувствам торжества двух начал. Приблизился к калитке, которую смастерила женская рука из отдельных палок лозы и орешника. Калитка была засыпана свежевавшим снегом. Нажал на ее основание, она с треском поддалась и отвалилась, перемороженная от сильного мороза. Окна, зашторенные плотными занавесками, светилось тусклым, мерцающим светом. От треска калитки, раскатисто-звонким рычанием, заблеяла злая собака. Изо всех сил рванулась на цепи, цепь зазвенела как маленький колокольчик на шее жеребенка. Пес попятился, отошел и с новой силой рванулся, цепь с громким треском разорвалась, Зорин одним усиленным прыжком оказался на крыльце, пробежав перед самым носом собаки, дверь отворилась.

– Барбос замолчи, – крикнула на собаку Катерина, но пес впился своими зубами в брючину Зорина. Сашка упал своим лицом в ноги Катерины. Злой пес в этот момент, содрал с Зорина брюки. Оглядываясь, пес потрусил в своё жилище, с брюками в зубах. Он волок их по земле себе в собачью будку, вместо подстилки.

– Вот как тебе все повинуются, – съязвил Александр. Он стоял в телогрейке, с оголенными ногами. Постучал о ступеньки, ведущие на крыльцо, своими туфлями, сбивая прилипший снег. Наклонился, и стал перчаткой смахивать прилипший свежий снег, который тут же таял от выделенного тепла на ногах. Туфли разогрелись и стали насыщаться влагой талого снега.

Катерина расхохоталась, как ненормальная, ей стало весело смотреть на обнаженные ноги Александра, и она добавила, – какой умный Барбос, он стащил с тебя брюки, заранее приготовил тебя мне в постель. Прелесть моя, в доме просушим, заходи быстрее, я вся истосковалась в ожидании тебя. Очень утомительно ожидать и провожать. Входи в избу ласточка моя.

– Катя, посмотри, я же остался без брюк.

Она снова рассмеялась, – а зачем они тебе. Ты без брюк выглядишь куда элегантнее, зато теперь будешь мой навеки, и не убежишь когда захочешь.

Зорин разозлился не на шутку, – как ты смеешь, мне же на службу собираться нужно.

– Идем, Сашенька, хороший мой. Я тебе новые брюки найду, ещё ни разу не одёванные. Входят в дом.

Зорин зацепил правой ногой, каблуком туфля, за носок левого туфля, чтобы его стащить, наклонился, рукой поддерживая носок туфля. Только выпрямился, влетает Катерина, срывает с него телогрейку, швыряет ее в угол.

– Да ты что, с луны свалилась, бешенная какая ты.

– Не рассуждать, давай носки, – и, не дождавшись ответа, наклонилась и сняла сама с Зорина носки, развесила на веревке, висящей над плитой. В доме царил армейский порядок, везде было чисто, уютно и тепло, слегка пахло дымом и березовой смолой.

– Саша, иди мой руки, будим ужинать, – сама подошла к рукомойнику стоявшему в углу, быстро помыла руки. Носилась по своему дому, красивая, веселая, в приподнятом настроении, волосы распущенные, как у русалки с картинки, доставали до самых до колен. Ни дать ни взять фея-волшебница. Зорин снял свитер, снял рубашку, остался в одной майке и трусах. Вот стоят тапочки, одень их, послышался за спиной голос Катерины. Зорин обул тапочки, тщательно вымыл руки, лицо, шею. От прохладной воды взбодрился, почувствовал прилив новых сил. Катерина тут как тут с полотенцем в руках, нежно, с материнской заботой вытерла лоб, брови, щеки, нос. Дошла до губ, остановилась, долго изучала построение рта и губ. Своими пальчиками пианиста обводила вокруг губ, очень нежными прикосновениями. – Господи, до чего же пышные, а сочные какие, если бы кто знал? Так и хочется прильнуть, прикипеть пиявкой, навеки слиться в едином поцелуе вселенского блаженства. – Вспорхнула бабочкой, повесила полотенце. – Садись, давай кушать будим, времени и так в обрез, не успеем ещё.

– Катенька, я только что от стола, с дедом Иваном поужинали. На ночь вредно переедать, ты покушай, а я рядышком посижу с тобой.

– Нет, дорогой мой, мы с тобою так не договаривались, – заупрямилась своевольная Катерина. – Давай к столу, тебе необходимо подкрепиться перед страстными трудами православными, на благо нашего священного Отечества.

Зорин подошел к столу и сел в плетенное из прутьев лозы кресло-качалку, стоявшее перед столом. Катерина сняла полотенце, прикрывавшее хитрый ужин. Открылось величайшее мастерство искусницы кулинарного искусства. Взор Александра затуманился. Ничего подобного за свою короткую жизнь, не то чтобы дегустировать, но и видеть не приходилось. Во рту невероятно увлажнилось на все вкусы сразу, было и сладко и горько, во рту ощущалось и соленое и кислое. Это было уникальное выделение, разнообразного изобилия ферментов на увиденную им всевозможную пищу. На столе оказались крабы, черная икра, квашеная капусточка с клюковкой, тушеная свинина и отбивные, и грибы по Саратовским рецептам, в глиняной крынке. Огурчики и помидорчики, и моченые яблочки, карасики, жаренные в сметане. Какой бы ты сытый не был, не сдержишься, чтобы не отведать всего понемножку.

– Когда же ты успела всего наготовить, как тебе удалось? Ты, что волшебница царевна лягушка?

– Любовь величайшая сила в мире, – ответила Катюша, – когда влюбишься, горы свернешь. Счастье само ускоряет всю работу, все спорится, все получается в лучшем виде. – Катерина спросила, – спиртное употребляешь? Или нет, может тебе это вредно?

– Для поднятия тонуса, стопочку другую можно, недавно приходилось.

– Что будишь пить, коньяк или водочки чуток.

– Зажиточно живешь. Богатая невеста, люди голодают, у тебя полки ломятся от изобилия.

– Нет, солнышко мое, это с довоенных запасов кое-что сохранилось, с нашей свадьбы с Василием, остатки доедаем. Давай Василия помянем, выпьем молча, царство ему небесное, пускай земля ему будет пухом. – Она выпорхнула из-за стола, в миг принесла бутылку коньяка, – вот, бери, откупоривай.

Зорин неумело долго возился, наконец, открыл ее. Налил в начале в свою рюмочку, покрыв донышко, потом наполнил рюмку, стоявшую перед Катериной, затем долил свою. Он вспомнил, как видел в кинофильмах, так поступали мужчины со своими дамами, ухаживая за ними. Подражая подобным вещам в жизни, Зорин стремился быть похожим на главных героев из кинофильмов и на тех, о которых мог прочитать в книгах или газетах.

– Сашенька, давай выпьем в память о Василии бывшем моем муже, только давай не чокаться, на похоронах и поминках выпивают без шума. Ну, давай вперед, за Родину за Сталина, отца родного нашего. Пусть земля Василию стелиться пухом, как в народе говорят. На меня тоже зла не держи. Василек не сумел мне оставить ребёночка, пускай за него другие в поте лица своего от всей души поработают и очень постараются.

– Катя ты что это, разве можно так, о мертвых говорить? Это ты и на меня будишь нести всякий мусор твоего языка.

– Успокойся, друг любезный, не буду. Это у меня зло в груди закипело, от обиды на Гитлера, сволочь такую, за его никчемную войну...

Выпили, закусили. Произнесенный тост, да реплика Катерины, расстроили отношения между молодыми людьми, толком ещё не окрепшие. Ели молча, разговор не получался. Нарастала злобная отчужденность, появился холодок. Катерина попыталась перестроить свои отношения, чтобы заменить угнетающую атмосферу на веселую, свободную и непринужденную, любовь.

– Сашенька, чему быть тому не миновать, – взяла открытую бутылку с коньяком, и сама поухаживала за Зориным и за собой.

– Дорогой давай за нас с тобой, чтобы елось и пилось, и хотелось и моглось. – Выпили и вяло приступили к трапезе. Катя ещё повторила, по рюмкам разлила остатки коньяка, – я пью за тебя мой сыночек, чтоб возвратился с войны целый и невредимый. Ты же невероятно красивый парень, ты то сам знаешь, что ты очень красивый, тебе кто-нибудь говорил, что ты красавец, а признавайся? – На этот раз чокнулись, зазвенел хрустальный звон. Выпили, – а теперь давай забудем все плохое, не будим ворошить прошлое, – Катерина поняла, какую она допустила ошибку. Прекрасно созревающую любовь, заключила в объятия поминок и воспоминаний. – Эта ночь, пускай, принадлежит только нам двоим. Давай подарим эту ночь друг другу, чтоб осталась она в памяти, до самой последней минуты жизни. Бери, закусывай, а я поставлю воду, пускай согреется. Нужно будет посуду перемыть, вон сколько накопилось. – Вспорхнула из-за стола. Схватила ведра и выскочила из дома. Быстро возвратилась, внесла ведра с водой, поставила, вся в снегу припорошенная, вошла и говорит, – на улице подмерзает.

Захмелевший Зорин, залюбовался ее ловкими движениями, они были грациозные, пластичные, какие-то мягкие, сказочно точные. Она двигалась без суеты, и даже не двигалась, а порхала, как ночная бабочка-светлячок, которая почуяла вдали огонек. Вдоволь налюбовавшись ею, в нем проснулись юношеские позывы, как во всякой природе самцов. Он не помнил такого состояния в своем организме: все колотилось, все напрягалось и дрожало мелкой дрожью. Внутри под самым сердцем. Что-то запело, его потянуло к ней с неудержимой силой, внутренние струны подстроились, зазвенели аккорды. В Зорине зазвучала приятная мелодия «Всемирного марша, на пути к вечной любви». Ему стало не по себе, он еле находил силы, чтобы сдерживать себя. Не броситься, как лев на свою жертву. Катерина поставила ведра с водой и развесила брюки над плитой, отобранные у Барбоса. Ушла в другую комнату, чтобы переодеться. Он не сдержался, с места сорвался и метеором метнулся за ней, она находилась в обнаженном виде. Надевала на себя свой любимый халат, приготовленный для торжественных случаев. Он подскочил, как Барбос с цепи сорвался, рванул халат, он по шву разорвался. Сгреб в свои объятия и сдавил с такой силой, что ее косточки захрустели, тем самым продемонстрировал свою неуклюжесть, и медвежью услугу. Катюша вся задрожала, зубы лихорадочно застучали, отбивая в такт кадриль.

– Спокойнее, что ты неуклюжий такой, как медведь. – Сама приподнялась на носочках пальчиков, обвила его шею руками. Их горячие губы слились в едином поцелуе страстной любви.

В голове шумело, слегка их покачивало со стороны в сторону, его руки соскользнули ниже плеч к талии. Ее талия оказалось тоненькая, нежная, как у восемнадцатилетней девочки. Зорин задрожал ещё сильнее, и эта вибрация была такая хмельная, радость от предстоящей близости охватила все тело. Зорин с большим трудом оторвался от прикипевшего поцелуя, он безо всякого жизненного опыта коснулся губами сосков груди, искал что-то с закрытыми глазами. Грудь светилась своей невинной белизною, излучала чистый свет, сама наполнилась кровью, стала упругой, он попытался коснуться сосков, оторвался, простонал.

– Господи! Что же мы творим? Мы умрем от такого взрывоопасного наваждения.

Катерина дрожащими руками сорвала трусы со стройного Аполлона, стоявшего перед ней, губы самопроизвольно шептали, – минуточку, Сашенька, миленький мой, потерпи, ещё чуть, чуточку, ее руки по воле инстинкта скользнули по его талии.

(Продолжение следует)